Кто говорил, что если насмотреться арта — может и вдохновение нагрянуть. Ну вот... Кароч, виновата
ksenon68 с ее чудным
коллажем и
постом про смерть и шоколад. В общем, вот *привинтила шапку и эпиграф, в надежде, что любимые ГПшники все же почитают *
Вишня в шоколаде
ПЕЙРИНГ: ГГ/СС
БЕТА:*эх…бум ловить тапки *
РЕЙТИНГ: PG-13
ЖАНР: ангст/драма, хотя, пожалуй, не то и не другое
ДИСКЛАЙМЕР: а что, только Роулинг героев убивать?
САММАРИ: о вишнях, шоколаде, красных платьях и смерти
КОММЕНТАРИИ: в подарок дорогой
ksenon68 и в качестве словесной иллюстрации к ее коллажу
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ: не ручаюсь, что это — ни ООС
РАЗМЕР: мини
СТАТУС: закончен
Я просто ела вишню в шоколаде:
узоры мыслей стразами из роз,
мазуркой муз и музыкой стрекоз
сплетали вязь палитрою в тетради.
Казалось, солнце пластикой медузы
лизало тюль из зыбкости стекла —
его ваниль разлитая влекла,
дразня лучи изысканностью вкуса.
Но, уклоняясь ловко от объятий
немого зноя летнего и нег,
газоны фраз укутывались в снег —
я просто ела вишню в шоколаде...
Лилия Отрадная
«Вишня в шоколаде»
ужасаться тут
Надо плакать. А она сидит и уплетает конфеты. Вишню в шоколаде. Одну за другой. А слезы — это потому, что бренди слишком крепкий.
Мама всегда не разрешала ей есть конфеты.
«Кариес, — веско замечала она. — Ну-ка открой рот. Что я говорила?! Немедленно чистить зубы».
А Северус разрешал. Конфеты, и одеваться в красное.
«Чтоб не видел тебя в черном, даже на моих похоронах».
Вот и костятся теперь приглашенные на ее платье из кастильских кружев. Старинное. Прабабушкино. Из сундука. Нелепое по нынешним временам. Вишневое. Слишком вечернее. А прическа — чересчур чопорная. К такой идут поджатые, а не измазанные шоколадом, губы.
И еще — сегодня лучше не улыбаться. Оскал какой-то выходит. Люди шарахаются.
Новый глоток бренди: клин — клином, горечь — горечью. Лет сто пятьдесят назад ей надлежало бы плакать навзрыд, обняв тело мужа. Это так глупо. Как будто слезы возвращают.
«Люди плачут по умершим, потому что эгоисты, — говорил Северус и добавлял, ухмыльнувшись: — По себе знаю».
Поэтому она не плачет. Вот бы еще заткнуть уши, чтобы не слышать соболезнований. Она их еще с Хогвартса ненавидит. И почему общество так боятся быть искренним? Зачем тащиться к людям, которых ты едва знал или не любил и бормотать: «Как мне жаль». Так и хочется съязвить в ответ. Или она просто пропиталась его ядом?
Ей показалось Северус на их семейном портрете хмыкнул. Мол, вот и меня передерживает от лжи.
Она ойкает. Ну надо же халтурщики — косточку из вишни не вытащили! Чуть зуб не сломала! А щербатый юрист — это не дело. Кто же станет ему доверять? Юрист должен быть безупречен и белозуб. И лжив.
— Ты же сам всю жизнь был сам не свой, — разговаривать с неволшебными портретами вслух — наверное, глупость несусветная. — Ты лгал. Тебе лгали. Так и я. Все мир — ложь. Слышишь? Ложь и бутафорский театр.
И пьяно смеется. До слез. Сквозь слезы. И икает. Слишком громко. Мать прожигает ее взглядом: «Это отвратительно».
Ну мантикора же тебя поцарапай — как звучит это грёбаное заклинание от икоты? Икающая ведьма. То еще зрелище. И не смейтесь — прокляну до седьмого колена. Да-да, улыбаясь при этом.
Отец приходит на помощь.
— Гермиона, идем.
Помогает встать и уводит: раньше не мог.
— Папочка, — слюняво целует в щеку, — ты у меня самый лучший. Всегда меня понимаешь. Ик…
Отец смотрит строго, заводит в спальню, сажает на кровать и уходит.
Она одна.
Завтра будет рабочий день, он принесет свою пищу и свои заботы.
И больше не будет его. Ни завтра. И ни потом-потом. Только портрет в гостиной, над камином. Художник был магл и рисовал за деньги. Какое уж там — вкладывать душу. Портрет мертвее каминных кирпичей. За рамкой: он в черном, она в красном.
Вишня в шоколаде.
И закрыв глаза ладонями, сжатыми в кулаки, она ревет. До тех пор, пока не сводит скулы от соли и всхлипов. Пока не срывается дыханье. Чтобы больше не заплакать никогда.