Представления об «идеальных» отношениях между мужчиной и женщиной в эпоху Хэйан
Автор:Татьяна Новосельцева Татьяна Новосельцева
Разнообразные представления об определениях мужчины и женщины, различиях между женственностью и мужественностью существуют одновременно, приобретая большую или меньшую значимость; их соединяют, соотносят друг с другом, чтобы через различия между полами дать характеристики человека вообщеРазнообразные представления об определениях мужчины и женщины, различиях между женственностью и мужественностью существуют одновременно, приобретая большую или меньшую значимость; их соединяют, соотносят друг с другом, чтобы через различия между полами дать характеристики человека вообще.
Японцы избегают судить о поступках и характере человека в целом, а делят его поведение на изолированные области, в каждой из которых существуют свои законы, собственный моральный кодекс. Вместо того, чтобы делить поступки на правильные и неправильные, японец оценивает их как подобающие и неподобающие: “Всему свое место”. Универсальных мерок не существует: поведение, допустимое в одном случае, не может быть оправдано в другом.
В эпоху Хэйан совместное проживание и моногамия были редкими исключениями; в такой чрезмерной привязанности сквозило нечто от вызова общественным нормам, если только отсутствие нескольких жен не объяснялось материальными факторами – скудостью средств и низким происхождением. Что касается людей благородных, их социальный статус буквально требовал от них «общественно-приемлемого поведения» в сфере нежных чувств. К женщинам установления законов и морали были несколько более требовательны, поскольку общепринятый идеал предписывал женщине быть верной. Однако на практике многих дам посещало более одного кавалера, и при соблюдении ими приличий – выраженных не столько в этических, сколько в эстетических нормах – окружающие охотно «глохли и слепли». Обстоятельство немаловажное – если учесть предметно-бытовую среду, в которой развивались любовные и супружеские отношения хэйанских аристократов. Как описывалось уже в главе «Физическое окружение», одноэтажные павильоны домов-усадеб, связанные друг с другом галереями-переходами, имели внутри практически единое зальное помещение, окруженное галереями под длинными скатами крыши. Роль наружных стен играли деревянные решетки, верхняя часть которых поднималась днем, особенно в жару. Практически, только занавеси, поднимавшиеся кверху в знойные дни, укрывали обитателей от нескромных взглядов. Внутреннее пространство разделялось ширмами и экранами из расписного шелка или бумаги. Вся бытовая жизнь происходила практически на виду и на слуху обитателей дома, включая целый штат прислужниц и других многочисленных слуг(1). Решением проблемы интимной жизни в условиях публичности стала предельная эстетизация этой стороны действительности – тенденция, общая для всей хэйанской культуры.
Поведение мужчины и женщины должно напоминать красивый ритуал, где нет места неверному движению, способному разрушить очарование и волшебство момента. Но при этом все должно быть предельно естественно. Игра в любовь велась грациозно, по всем правилам этикета, и религиозно окрашивалась смиряющим верованием в быстротечность земного бытия. Здесь не решают «все раз и навсегда», тем более не идет речь об «окончательном обладании». Любовь – это не порыв к растворению в любимом существе, но влечение, тяготение и томление, разрешаемые встречей и интимной близостью.
Ожидание таит в себе предвкушение будущего наслаждения. Чувства, заставляющие «сердце сильнее биться» (2):
«Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра» (3).
Момент встречи – самый прекрасный. Жесты, звуки, движения – все должно быть исполнено легкой небрежности, нельзя портить встречу излишней манерностью. Без искренности, подразумевающей теплый отклик, нет доверительных отношений между мужчиной и женщиной:
«Право, сколь отрадной была бы их встреча, когда б он мог поведать ей о недавнем путешествии в горы, высказать свои мысли и чувства в полной уверенности, что она отзовется на них с теплым участием… Но, увы, в целом свете не было женщины чопорнее. В каждом движении ее проглядывала принужденность…» (4)
Приходя к женщине, следовало соблюдать предельную осторожность, стараясь ничем не привлечь внимания дворни. Вот как об этом пишет придворная дама и великолепная писательница Сэй Сёнагон:
«Спрячешь с большим риском кого-нибудь там, где быть ему не дозволено, а он уснул и храпит!
Принимаешь тайком возлюбленного, а он явился в высокой шапке! Хотел пробраться незамеченным, и вдруг шапка за что-то зацепилась и громко шуршит.
Мужчина рывком перебрасывает себе через голову висящую у входа плетеную штору – и она отчаянно шелестит. Если это тяжелая штора из бамбуковых палочек, то еще хуже! Нижний край ее упадет на пол с громким стуком. А ведь, кажется, нетрудное дело – поднять штору беззвучно.
Зачем с силой толкать скользящую дверь? Ведь она сдвинется бесшумно, стоит только чуть-чуть ее приподнять. Даже легкие сёдзи издадут громкий скрип, если их неумело толкать и дергать. До чего же неприятно!» (5)
Нарушение подобных эстетических норм приводило к тому, что человек оказывался в нелепом, смешном положении. Здесь не было какого-либо морального осуждения. Чем выше происхождение человека, тем утонченнее и изысканнее должно быть его поведение. Несоблюдение приличий свидетельствовало лишь об отсутствии должного воспитания у кавалера. Неосторожное поведение мужчины оскорбляет его возлюбленную, потому что воспринимается как пренебрежение к ней. Может даже быть расценено как отношение к человеку более низкого социального статуса. С другой стороны, к женщине тоже предъявлялись высокие требования относительно ее поведения. Кроме того, о ней судили по ее окружению: прислужницы благородной дамы не могут быть дурно воспитаны, они представляют госпожу, так как сама она практически никогда не показывается на глаза посторонним людям, тем более мужчинам.
«…Поэтому Гэндзи так и не сумел удовлетворить своего любопытства, и пришлось ему ограничиться созерцанием четырех или пяти прислужниц, которые, сидя поодаль, ели что-то крайне непривлекательное и жалкое, хотя и поданное на китайском фарфоре изысканно зеленоватого оттенка. Другие сидели в углу, дрожа от холода, их когда-то белые платья были немыслимо засалены, а привязанные сзади к поясу грязные платки сибира придавали еще более отталкивающий вид их и без того безобразным фигурам. Тем не менее в прическах у них, как полагается, торчали гребни, правда готовые того и гляди выпасть… Он и представить себе не мог, что подобные особы могут входить в свиту благородной девицы» (6)
В эпоху Хэйан в первую очередь судили по внешнему облику, который был отражением внутреннего благородства человека. Но надо уточнить, что под внешним обличием понималась не физическая красота, а «оболочка» человека: одежда, обстановка его покоев, предметы – например, веер. Физическая же красота почиталась даром свыше, она свидетельствовала об исключительной одаренности человека. Красота требовала соответствия ей. Красивый человек не мог небрежно и безвкусно одеваться или вести себя неподобающим образом. Это было аксиомой, иначе не могло быть – таково было восприятие физической красоты в среде хэйанской аристократии. Но физическая красота дана не всем, а поэтому ее место может быть восполнено воспитанием. Оно включало в себя и умение подбирать цвета одежды, вести беседу, слагать стихи, играть на музыкальных инструментах, чувствовать настроение собеседника. Для женщины это было самым главным, ведь практически всю свою жизнь она проводила, будучи скрытой от взглядов ширмами и занавесями. Мужчина судил о ней по ее голосу, почерку, умению сложить изящное стихотворение, дать уместный ответ.
Но как же потенциальный жених или возлюбленный мог увидеть свою избранницу? “Подглядывание” (“каймами”) – одна из первых стадий сближения. Подглядывать можно было с улицы, если ты не имел доступа в дом, или из сада, если ты был в близких отношениях с хозяином. Поскольку во внутренних помещениях царил обычно полумрак и они были закрыты внешними занавесями, увидеть удавалось лишь смутные очертания фигуры, да и это в лучшем случае. Хорошая возможность для мужчин представлялась на синтоистских и буддистских праздниках, когда женщины отправлялись взглянуть на торжественную процессию из повозки. Поклонник мог заметить разноцветный надушенный рукав, а иногда даже разглядеть лицо женщины. “Исэ-моногатари” – своеобразный учебник стихосложения и куртуазности эпохи Хэйан – рассказывает о таком способе знакомства:
«В давние времена, в день состязаний на ристалище правой гвардии, в стоящем напротив экипаже, из-под нижней занавески слегка виднелось лицо дамы, и кавалер, в чине тюдзё бывший, так сложил:
“Не вижу” тебя – не скажу,
и “вижу” сказать не могу...
Придется бесплодно весь день
в тоскливых мечтах провести мне
с любовью к тебе...”
А дама в ответ:
“Знаешь, кто я, иль нет,-
зачем же тут бесплодно –
так различать?
Любовь одна должна служить
верным руководством!”
Впоследствии он узнал, кто она» (7)
Если у мужчины возникало желание добиться большего то, как уже говорилось, он стремился завязать знакомство с кем-нибудь из прислужниц девушки, которые, как правило, выступали в роли посредниц между своей госпожой и внешним миром. Заручившись поддержкой прислужницы, мужчина передавал своей избраннице письмо, в которое обязательно входило пятистрочное стихотворение-танка, рассказывающее о чувствах поклонника. Например, такое:
Лишь речи о тебе
Заслышу я, моя кукушка,
Так грустно делается мне...
О, как мечтаю я сердечный
С тобою разговор вести! (8)
Письма поклонников обсуждались родственниками девушки и прислуживающими ей дамами. Наиболее достойному посылалось ответное письмо. Умная девушка не бросалась сразу в объятия кавалера, а отвечала довольно сдержанно. Например, так:
В селенье одиноком,
Где не с кем перемолвиться,
Ты не старайся куковать –
Лишь попусту
Сорвешь свой голос (9)
Некоторое время продолжался обмен письмами, затем, если ни одна из сторон не испытывала разочарования, делали следующий шаг к сближению, а именно: мужчина наносил первый визит своей избраннице. Несколько раз он посещал ее дом, переговариваясь с ней через прислужницу, затем, после обмена новыми письмами, получал возможность беседовать непосредственно с предметом своей страсти через занавес. (Мужчина, как правило, сидел на галерее, а женщину сажали за опущенными занавесями, к которым приставляли еще и переносной занавес).
И если мужчина и женщина сблизились, то утром кавалеру следовало уйти на рассвете, как можно раньше, пока весь дом погружен в сон. Разумеется, все это давало влюбленным повод для самых утонченных переживаний, окрашенных сладкой печалью неизбежной разлуки. Здесь не было незначительных мелочей.
«Покидая на рассвете возлюбленную, мужчина не должен слишком заботиться о своем наряде. Не беда, если он небрежно завяжет шнурок от шапки, если прическа и одежда будут у него в беспорядке, пусть даже кафтан сидит на нем косо и криво, – кто в такой час увидит его и осудит? Когда ранним утром наступает пора расставанья, мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, он медлит подняться с любовного ложа… Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью. Как будто у него ничего другого и в мыслях нет, а смотришь, он незаметно завязал на себе пояс… А ведь случается, иной любовник вскакивает утром как ужаленный. Поднимая шумную возню, суетливо стягивает поясом шаровары, … с громким шуршаньем прячет что-то за пазухой, тщательно завязывает на себе верхнюю опояску» (10)
Вернувшись со свидания, следовало немедленно – «пока не просохла роса» – написать стихотворное любовное послание своей даме. Не отправить такое послание – оскорбление для женщины:
«Давно уже миновала время, когда можно было ждать письма, и Таю, кляня себя, жалела госпожу. Сама же девушка, до крайности смущенная произошедшим, даже не понимала, сколь оскорбительна подобная задержка обычного утреннего послания» (11)
Женщина должна быть хрупка, миниатюрна, нежна и мягка, сдержанна, преданна. Она должна обладать художественным вкусом, тонкостью чувств, умением создать собственный облик и завоевывать благосклонность своим поведением и добротой:
«Главное для женщины – быть приятной и мягкой, спокойной и уравновешенной. И тогда ее обхождение и доброта будут умиротворять. Пусть ты непостоянна и ветрена – если нрав твой от природы открыт и людям с тобой легко, они не станут осуждать тебя. Та же, кто ставит себя чересчур высоко, речью и видом – заносчива, обращает на себя внимание излишне, даже если ведет себя с осторожностью» (12)
В «Повести о Гэндзи» есть эпизод, когда главный герой со своими друзьями рассуждает на тему, какой же должна быть идеальная возлюбленная и жена. Важнейшей обязанностью жены называется забота о муже, а главными качествами – кроткий и миролюбивый нрав:
«Если женщина не проявляет удручающе дурных наклонностей, если она благоразумна и не строптива, этого вполне достаточно, чтобы мужчина решился остановить на ней свой выбор. Благодари судьбу, если обнаружишь в супруге редкие дарования и душевную чуткость, и не старайся придирчиво выискивать недостатки. В женщине важен кроткий и миролюбивый нрав, а дополнить эти качества внешней утонченностью не так уж и мудрено» (13)
Достаточно прагматичный взгляд на брак в эту эпоху связан с тем, что основные браки заключались по решению родителей будущих супругов, а не отнюдь по желанию молодых людей. В таком браке важно доверие и возможность положиться на жену во всем. Поддержка жены означала на самом деле поддержку ее родной семьи. Но никто не мешал заводить еще жен или любовниц, если позволяли возможности. Исключительная утонченность – это удел любовниц, женщин, с которыми приятно проводить время, но они «очень часто не заслуживают доверия, и связывать с ними свою судьбу опасно»_ (14)
Поскольку у мужчины было несколько жен, а также «тайных возлюбленных», ревность считалась делом совершенно недостойным воспитанного человека с утонченными чувствами. Особенно женская ревность, ведь женщине отводилась более пассивная, в сравнении с мужчиной, роль в любовных отношениях – роль объекта чувственных желаний и эстетических переживаний – и ничто в ней не должно было противоречить образу идеальной возлюбленной, женственной, уступчивой, робкой и сдержанной. Поэтому мстительность и ревность – настоящее зло, превращающее женщину в демона (15) . В главе «Мальвы» «Повести о Гэндзи» как раз рассказывается о том, что ревность одной из возлюбленных Гэндзи стала причиной болезни его первой жены, которая была одержима мстительным духом миясудокоро:
«…Пустяковая, казалось бы, ссора из-за карет глубоко потрясла душу женщины, воспламенив ее безумной ревностью. Ничего подобного ей еще не доводилось испытывать» (16)
Но и на бытовом уровне, без всякой мистики, эти недостатки считались противоречащими самой женской природе и осуждались:
«При любых обстоятельствах женщине следует сохранять спокойствие. Когда есть повод для ревности, лучше ограничиться ненавязчивым намеком, обиды же следует высказывать как бы между прочим, без излишней суровости, тогда и привязанность мужа только усилится» (17)
В мужчине же высоко ценилась опытность в делах любви; он должен был владеть искусством любовного свидания, знать, как элегантно начать и завершить посещение любимой. Ни в коем случае не попасть в нелепую ситуацию, не нарушить правил приличия:
«Очень дурно, если мужчины, навещая дам, принимаются за еду в женских покоях. Достойны осуждения и те, кто их угощает» (18)
Мужчина представляет собой воплощение чистой мужественности. Его элегантность, изящество, знание толка в одежде, ароматах, цветах – все это присуще ему на мужской лад. Хотя на взгляд европейца, многое в нем слишком «женственно». Но это восприятие людей, которые принадлежат иной культурной традиции и эпохе.
В первую очередь мужчина-аристократ был человеком, связанным с придворной службой. Его социальный статус определялся рангом. Мужчина, не сумевший сделать карьеру, продвинуться по служебной лестнице, не мог считаться благонадежным человеком. В чем ирония – судьба его карьеры во многом зависела от правильно выбранной жены, семья которой могла оказать поддержку своему зятю, помочь занять более высокую ступеньку в системе иерархии придворных рангов. Но при этом женщина в союзе с мужчиной занимала внутренне всецело подчиненное положение.
Японская средневековая женщина признает свою подчиненную природу как мировой порядок и считает своим долгом – и по инстинкту и по воспитанию – следовать этому природному порядку. Поэтому высшая задача женщины – развить и осуществить в себе данную ей самой природой женственность. А высшей целью мужчины является осуществление своего мужского пути. Встреча мужчины и женщины мыслилась в философском плане как предначертанное самой природой соединение мужского и женского начал и достижение благодаря этому полноты бытия.
Примечания
(1) Следует, конечно, учитывать гораздо более здоровое отношение к физической любви и сексу в традиционной, которое в условиях мирной и гедонистической культуры Хэйан послужило основой для культа Японии наслаждений и эротической любви.
(2) Сэй-сёнагон. Записки у изголовья // Японские дзуйхицу. – Спб: «Северо-Запад», 1998. – С. 77
(3)Там же. – С. 77
(4) Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари): в 4 кн. – М.: Наука, 1991. Т. 1. – С. 96
(5) Сэй-сёнагон. Записки у изголовья. – С. 76
(6) Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари): в 4 кн. – М.: Наука, 1991. Т. 1. – С. 123
(7) Исэ моногатари. – М.: Наука, 1979. – С. 112
(8) Митицуна-но хаха. Дневник эфемерной жизни // Японские средневековые дневники. – Спб: «СЕВЕРО-ЗАПАД ПРЕСС», 2001. – С. 160
(9) Там же. – С. 160
(10) Сэй-сёнагон. Записки у изголовья. – С. 107
(11) Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари): в 4 кн. – М.: Наука, 1991. Т. 1. – С. 121
(12) Мурасаки-сикибу. Дневник / Пер. с яп. А.Н.Мещерякова // Японские средневековые дневники. – СПб: Северо-Запад Пресс, 2001. – С. 453
(13) Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари): в 4 кн. – М.: Наука, 1991. Т. 1. – С. 26
(14) Там же. – С. 33
(15) Doris G. Bargen. Spirit Possession in The Context of Dramatic Expressions of Gender Conflict_The Aoi Episode of The Genji monogatari. – “Harvard Journal of Asiatic Studies”, 1988, vol. 48. – P. 99
(16) Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари): в 4 кн. – М.: Наука, 1991. Т. 1. – С. 165
(17) Там же. – С. 27
(18) Сэй-сёнагон. Записки у изголовья. – С. 249
Источник: www.ikcjapan.ru/